Была тьма и была агония. Не существовало ни времени, ни пространства, ни собственного «я». Было воспаленное, ускользающее сознание и беспредельное, гложущее беспокойство. Отсутствовало понимание и системность мысленного процесса. А, впрочем, ни единого процесса не протекало. Разве что, по собственным доступным крохам ощущений, падение в бездонную, бесконечную пропасть, чью суть составляла чернильная тьма.
Был ли жив он?
Скорее нет, чем да. Ведь жизнь — это движение вперед, преображение, прогресс. Но он находился в состоянии покоя, останова, абсолютной и беспощадной инертности, над которой довлела мучительная, невыносимая боль.
Vivere est cogitare.
«Я мыслю...»
«... значит, существую?»
Нечеткие обрывки фраз, рваные фрагменты воспоминаний... Он существовал и не существовал одновременно. Чертовски, прямо-таки дьявольски невыносимая бренность бытия.

Он не знал, сколько прошло времени с момента угасания и полного замедления до возникновения некоторых... изменений. Что-то менялось. И вокруг него, и внутри него. Вливалась сила. И жизнь. И боль. Но боль, он знал, это хорошо. Боль — доказательство того, жизнь еще не утеряна. И покуда есть боль, есть и надежда на регенерацию, возрождение.
Сквозь тьму начинали проступать пока еще неяркие, нечеткие образы, абрисы воспоминаний. Но со временем — с часами? годами? столетиями? — начали приобретать четкость, яркость и насыщенность. Ощеренные клыки, густые крупные капли крови, свежевскрытые рубцы и бесчисленные убийства. Сила пребывала и копилась в нем, сгущалась, насыщала и возвращала мировосприятие. Сила была и чужой, и одновременно столь знакомой.
Сквозь боль и агонию прорывался дикий голод. И.. удивление.
«Совершенно по-идиотски, бездарно и глупо подставиться».
Тогда. В замке Стигга. Расплавиться, превратиться в стекло под магией мага.
Ужасающе самонадеянно и невероятно глупо.

— Геральт! Цири!
Кагыр. Мильва. Ангулема. Йеннифэр.
— Тиши, Регис, тиши.
Он дрожал, свернувшись словно котенок у распаленного камина. В помещении воздух был наполнен теплотой, даже жаром. Холод, что его касался, нет, бесцеремонно терзал и мучил, был иного рода. То был внутренний холод. Воспоминания нещадной волной затапливали сознание, напирали, ломали под своей тяжестью.
— Я мог их спасти. Должен спасти.
— Все в прошлом, тише. Все хорошо.
Тяжелая ладонь легла поверх одеяла, в который он кутался в надежде согреться. Ладонь легла и осторожно сжала.
— Ты сделал все, что мог, Регис.
— ... но недостаточно.
— Все, что мог, — повторил до боли знакомый голос. — И даже больше. Верь мне.
— Верю. Ты расскажешь?
— Расскажу.
— Когда?
— Всему свое время.